Потом Ричард пропал, а потом нашелся на яхте «Наяда» – ну, это все ты знаешь. Видимо, прокрался в город, в Авалон, на яхту, которая, кстати, стояла в эллинге, а не у причала, как писали в газетах. Снова уловка: труп в яхте на воде – в общем, обычное дело, а в эллинге, – довольно странно. Уинифред не хотела, чтобы все решили, будто Ричард тронулся рассудком.

Что на самом деле произошло? Точно не знаю. Как только его нашли, Уинифред взяла все под контроль и представила события в самом выгодном свете. Инсульт – такая у неё была версия. Но рядом с ним нашли книгу. Я это знаю от Уинифред – она в истерике позвонила мне и рассказала.

– Зачем ты так с ним поступила? – кричала она. – Ты уничтожила его политическую карьеру, а потом уничтожила память о Лоре. Он любил её! Он её обожал! Он еле пережил её смерть!

– Рада слышать, что он раскаивался, – холодно ответила я. – Я бы не сказала, что тогда это было заметно.

Конечно, Уинифред винила меня. Началась война в открытую. Она сделала со мной худшее, что могла. Она отобрала Эйми.

Полагаю, тебя наставляли по кодексу Уинифред. По её словам, я пьяница, бродяга, шлюха, дрянная мать. Со временем я стала неопрятной ведьмой, чокнутой старой каргой, торговкой грязным хламом. Правда, сомневаюсь, что она тебе говорила, будто я убила Ричарда. Иначе ей пришлось бы сказать, откуда у неё такая мысль.

Хлам – это неточно. Да, я покупаю дешево, а продаю дорого – а кто в антикварном промысле поступает иначе? – но у меня хороший вкус, и я никому не выкручивала руки. Одно время я много пила, я это признаю, но лишь когда у меня отобрали Эйми. Что касается мужчин – да, было несколько. Не любовь, нет, – скорее, эпизодическое зализывание ран. Я была от всего оторвана – не протянешь руку, не коснешься, – и при этом с меня будто содрали кожу. Я нуждалась в тепле другого тела.

Мужчин из прежнего окружения я избегала, хотя некоторые слетелись, как мухи на мед, пронюхав о моем одиночестве и, быть может, испорченности. Их могла подослать Уинифред; не сомневаюсь, так и было. Я предпочитала незнакомцев, встреченных в рейдах по соседним городам и городишкам в поисках товаров для коллекционеров, как их теперь зовут. Настоящего имени я никогда не называла. Но в итоге Уинифред меня переупрямила. Ей требовался один мужчина – его она и получила. Фотографии дверей номера в мотеле, мы входим, выходим, поддельные имена при регистрации, показания хозяина, который любил наличные. Вы можете бороться в суде, сказал мой адвокат, но я бы вам не советовал. Попробуем добиться посещений – это все, на что можно рассчитывать. Вы дали им козыри в руки, и они пойдут с козырей. Даже он смотрел скептически – не потому что я порочна, а потому что неуклюжа.

В завещании Ричард назначил Уинифред опекуншей, а также доверенной попечительницей весьма значительного имущества Эйми. Так что Уинифред и тут выиграла.

Что касается книги, Лора не написала в ней ни единого слова. Думаю, ты это уже поняла. Это я писала её долгими вечерами, пока ждала, когда Алекс вернется с войны, и после, когда знала, что он не вернется. Я не задумывалась, чем это я занимаюсь, – просто писала. Что-то помнила, что-то выдумывала, но это тоже правда. Я считала, это я записываю. Бестелесная рука, царапающая на стене.

Я хотела мемориала. Так все и началось. Алексу, но и себе тоже.

Ну а потом проще простого оказалось выдать Лору за автора. Ты, наверное, решила, что это из трусости или робости – я же не любила оказываться на публике. Или из благоразумия: мое авторство гарантировало, что я потеряю Эйми, которую я все равно потеряла. Но задним числом я считаю, что всего лишь восстановила справедливость: я бы не сказала, что Лора не написала ни единого слова. Технически – да, но в другом смысле – Лора сказала бы – в духовном смысле, – мы, можно сказать, соавторы. Ни одна из нас не есть подлинный автор: кулак больше суммы пальцев.

Я помню, как однажды Лора сидела в дедушкином кабинете в Авалоне, – ей тогда было лет десять-одиннадцать. Перед ней лежал лист бумаги, на нём она рассаживала всех в Раю.

– Иисус сидит по правую руку от Бога, – говорила она, – а кто сидит по левую?

– Может, у Бога нет левой руки, – поддразнила я. – Левая рука хуже правой, так что, может, у него только одна. Или он её на войне потерял.

– Мы созданы по образу и подобию Божьему, – возразила Лора, – а у нас левые руки есть. Значит, у Бога тоже должна быть. – Она пожевала кончик карандаша, изучая свой чертеж. – Я поняла! – закричала она. – Стол должен быть круглый! Тогда все сидят по правую руку от всех.

– И наоборот, – прибавила я.

Лора была моей левой рукой, а я – её. Мы написали книгу вместе. Это левая книга. Поэтому, как ни посмотри, одна из нас все время прячется.

Начав описывать Лорину жизнь – свою жизнь, – я не знала, зачем все это пишу, и кто будет читать, когда я закончу. Но теперь мне ясно. Я писала для тебя, дорогая моя Сабрина, потому что одной тебе – единственно тебе – это нужно.

Лора не та, кем ты её считала, и ты тоже не та, кем считала себя. Быть может, это потрясение, но и облегчение тоже. К примеру, ты не имеешь никакого отношения ни к Уинифред, ни к Ричарду. В тебе нет ни капли крови Гриффенов, с этой точки зрения ты чиста. Твой настоящий дед – Алекс Томас, а вот кем был его отец… версий – как звезд в небе. Богач, бедняк, нищий, святой, выходец из неизвестной страны, десяток несуществующих карт, сотни разоренных деревень – выбирай! Он оставил тебе в наследство царство безграничных домыслов. Ты можешь придумать себя какой угодно.

XV

Слепой убийца. Эпилог: Другая рука

У неё есть только одна его фотография, черно-белый снимок. Она его бережет: кроме этого снимка, у неё мало что осталось. Фотография запечатлела их на пикнике – её и этого мужчину. На оборотной стороне так и написано карандашом: пикник, ни её имени, ни его – просто пикник. Имена ей и так известны – зачем писать?

Они сидят под деревом – под яблоней, что ли. На ней широкая юбка, подоткнутая под колени. Было жарко. Держа руку над фотографией, она и теперь чувствует от неё жар.

На мужчине светлая шляпа, надвинута на лоб, лицо в тени. Женщина улыбается вполоборота к нему – так она никому с тех пор не улыбалась. На фото она очень молода. Мужчина тоже улыбается, но поднял руку, словно защищается от камеры. Словно защищается от неё, которая из будущего на них смотрит. Или защищает её. В руке догорает сигарета.

Оставшись одна, она достает фотографию, кладет на стол и пристально всматривается. Она разглядывает каждую деталь: его потемневшие от табака пальцы, выцветшие складки одежды, зеленые яблоки на ветках, жухлую траву на первом плане. Свое улыбающееся лицо.

Фотографию разрезали; не хватает трети. В нижнем левом углу – рука на траве, отхваченная по запястье. Рука другого человека, того, что всегда на фотографии, видно его или нет. Рука, что все расставит по местам.

Как могла я быть такой невежественной? – думает она. Такой глупой, такой невидящей, такой опрометчивой? Но как жить без этой глупости, этой опрометчивости? Если знать, что тебя ждет впереди, что с тобой случится, к чему приведут твои поступки, – ты обречена. Опустеешь, как Бог. Окаменеешь. Не будешь есть, пить, смеяться, вставать по утрам. Никого не полюбишь – никогда. Не осмелишься.

Теперь утонуло все – дерево, небо, ветер, облака. Ей остался один снимок. И его история.

На снимке счастье, в истории – нет. Счастье – застекленный сад, откуда нет выхода. В Раю не бывает историй, ибо не бывает странствий. Что движет историю вперед по извилистому пути? Утраты, сожаления, горе и тоска.