– За что её арестовали?

– Красный взвод – как-то общалась с красными. Она сюда звонила – в совершенной ярости. Хотела поговорить с тобой. Я решила, что тебя не следует впутывать; Ричард сам поехал в город и вытащил её из тюрьмы.

– Почему? – поинтересовалась я. – Ричард её едва знает.

– По доброте сердечной, – сладко улыбнулась Уинифред. – Хотя он всегда говорит, что такие люди в тюрьме опаснее, чем на свободе, правда, Ричард? Они всю прессу поставят на уши. Правосудие то, правосудие это. Да он просто оказал услугу премьер-министру.

– Кофе ещё остался? – спросил Ричард.

Это означало, что Уинифред следует закрыть тему, но она не успокаивалась:

– А может, ради твоей семьи. Она же вроде семейной реликвии, вроде старого горшка, который из поколения в поколение передают.

– Пожалуй, пойду к Лоре на причал, – объявила я. – Сегодня чудесный день.

Пока мы с Уинифред разговаривали, Ричард читал газету, но тут поднял голову.

– Нет, – сказал он, – останься. Ты ей слишком потакаешь. Предоставь ей самой с этим справиться.

– С чем? – спросила я.

– С тем, что её грызет, – ответил Ричард. Он повернулся и посмотрел в окно на Лору; я впервые заметила, что у него поредели волосы на темени: сквозь каштановую шевелюру проглядывал розовый кружок. Скоро появится тонзура.

– На следующее лето поедем в Мускоку, – сказала Уинифред. – Не могу сказать, что этот наш эксперимент с отдыхом увенчался успехом.

Незадолго до отъезда я решила подняться на чердак. Подождав, пока Ричард сел к телефону, а Уинифред улеглась в шезлонг на нашей песчаной полоске на берегу, прикрыв лицо Мокрой салфеткой, я открыла дверь на лестницу, ведущую на чердак, и стала подниматься, ступая как можно тише.

Лора уже была там; сидела на сундуке. Окно она распахнула – это было мудро, иначе мы бы там задохнулись. В воздухе стоял мускусный запах залежавшейся ткани и мышиного помета.

Лора неспешно повернула голову. Не вздрогнула.

– Привет, – сказала она. – Здесь живут летучие мыши.

– Ничего удивительного, – отозвалась я. Подле неё стоял большой бумажный пакет. – Что у тебя там?

Она принялась вынимать веши – разные мелочи и кусочки, всякую ерунду. Бабушкин серебряный чайник, три фарфоровые чашки с блюдцами – ручная роспись, из Дрездена. Ложки с монограммой. Щипцы для орехов в форме крокодила; одинокая перламутровая запонка; черепаховый гребень с недостающими зубьями; сломанная серебряная зажигалка; столовый прибор без графинчика.

– Зачем тебе это все? – спросила я. – Нельзя же их везти в Торонто.

– Я их спрячу. Все им не уничтожить.

– Кому – им?

– Ричарду и Уинифред. Они здесь все повыбрасывают. Я слышала, как они говорили про никчемный хлам. Когда-нибудь устроят тут генеральную уборку. Я хочу кое-что сохранить для нас. Оставлю тут в сундуке. Они уцелеют, и мы будем знать, где их искать.

– А если заметят? – спросила я.

– Не заметят. Тут ничего ценного. Смотри, я нашла наши старые тетради. Лежали там же, где мы их оставили. Помнишь, как мы их сюда принесли? Ему?

Лора никогда не называла Алекса Томаса по имени – только он, его, ему. Одно время мне казалось, что она его забыла – точнее, перестала о нём думать, но теперь стало ясно, что я заблуждалась.

– Не верится, что мы это все проделывали, – ответила я. – Что мы его прятали, что никто не узнал.

– Мы были осторожны, – сказала Лора. На минуту задумалась, потом улыбнулась. – Ты же мне не поверила про мистера Эрскина, да?

Наверное, следовало солгать, но я предпочла компромисс.

– Мне он не нравился. Жуткий тип.

– А вот Рини поверила. Как ты думаешь, где он сейчас?

– Мистер Эрскин?

– Ты знаешь, кто. – Лора помолчала и выглянула в окно. – А твоя половина фотографии у тебя осталась?

– Лора, мне кажется, тебе не стоит о нём думать. Он не вернется. Не судьба.

– Почему? Думаешь, он умер?

– С какой стати ему умирать? Вовсе нет. Просто, я думаю, он куда-нибудь уехал.

– Во всяком случае, его не поймали – иначе мы бы узнали. В газетах написали бы, – сказала она. Сложила старые тетради и сунула их в пакет.

Мы пробыли в Авалоне дольше, чем я предполагала, и уж конечно дольше, чем мне хотелось: меня словно заточили в клетку, заперли на замок, запретили двигаться.

За день до предполагаемого отъезда, когда я спустилась к завтраку, за столом сидела одна Уинифред. Она ела яйцо.

– Ты пропустила спуск на воду, – сказала она.

– Какой ещё спуск?

Она махнула рукой в окно: с одной стороны Лувето, с другой Жог. Я с удивлением увидела на борту отплывающей яхты Лору. Она сидела на носу, точно носовое украшение. К нам спиной. Ричард стоял у штурвала. В кошмарной шляпе яхтсмена.

– Хорошо хоть не затонули, – проговорила Уинифред не без иронии.

– А ты не поплыла?

– Вообще-то нет. – Голос её прозвучал странно – я решила, она ревнует: во всех Ричардовых начинаниях она привыкла играть первую скрипку.

Мне стало легче: может, Лора смягчилась и прекратила боевые действия. Может, увидит в Ричарде человека, а не мокрицу из-под валуна. Это существенно упростит мне жизнь. И атмосферу улучшит.

Но нет. Напряжение только возросло, хотя роли поменялись: теперь уже Ричард покидал комнату, едва Лора входила. Будто он её боится.

– Что ты сказала Ричарду? – спросила я её как-то вечером уже в Торонто.

– Ты о чем?

– Ну, когда вы с ним плыли на «Наяде»?

– Ничего я ему не говорила, – ответила она. – С чего бы?

– Не знаю.

– Я ему никогда ничего не говорю, – сказала Лора, – потому что мне нечего сказать.

Каштан

Я прочитала написанное и вижу, что все не так. Я ничего не искажала – просто кое-что скрыла. Но скрытое остается пробелами.

Ты, конечно, хочешь знать правду. Чтобы я сложила два и два. Но два плюс два не всегда равно правде. Два плюс два равняется голосу за окном. Два плюс два равняется ветру. Живая птица – не кучка пронумерованных косточек.

Прошлой ночью я внезапно проснулась, сердце отчаянно колотилось. За окном что-то звякнуло. Кто-то бросал в стекло камешки. Я выбралась из постели, ощупью добралась до окна, подняла раму и выглянула. Я была без очков, но хорошо видела. Почти полная луна, вся в прожилках и старых шрамах, а ниже разливался нежно-оранжевый свет уличных фонарей, что отражались в небе. Прямо подо мной – тротуар, покрытый пятнами теней; его загораживал каштан в саду перед домом.

Я понимала: каштана здесь быть не может, он растет в другом месте, в сотнях миль отсюда, возле дома, где я когда-то жила с Ричардом. И все же вот он, надежной, прочной сетью раскинул ветви, слабо поблескивают белые мотыльки цветов.

Снова что-то звякнуло. Внизу проступил склоненный силуэт: человек рылся в мусорных баках, искал бутылки в отчаянной надежде что-нибудь из них вытрясти. Уличный пьяница, мучимый пустотой и жаждой. Он двигался осторожно и воровато, будто не искал, а шпионил, перетряхивал мой мусор в поисках улик против меня.

Но вот он выпрямился, вышел на свет и поднял голову. Я увидела черные брови, глазные впадины, улыбку, разрезавшую темный овал лица. На ключицах что-то белело – рубашка. Он поднял руку, отвел её в сторону. Помахал в знак приветствия или прощания.

Он уходил, а я не могла его позвать. Он знал, что я не могу позвать. Вот он скрылся.

Сердце сжалось. Нет, нет, нет, нет – послышался голос. Слезы струились по моему лицу.

Но я сказала это вслух – слишком громко, потому что проснулся Ричард. Он стоял у меня за спиной. Сейчас положит руку мне на шею.

И тут я действительно проснулась. С мокрым от слез лицом я лежала, разглядывая серый потолок и дожидаясь, пока успокоится сердце. Я теперь наяву редко плачу – только изредка несколько слезинок. Мои слезы меня удивили.